Неточные совпадения
И
сторож летит еще на лестнице за мною со щеткою: «Позвольте, Иван Александрович, я вам,
говорит, сапоги почищу».
Лошадей запускали в пшеницу, потому что ни один работник не хотел быть ночным
сторожем, и, несмотря на приказание этого не делать, работники чередовались стеречь ночное, и Ванька, проработав весь день, заснул и каялся в своем грехе,
говоря: «воля ваша».
Похолодев и чуть-чуть себя помня, отворил он дверь в контору. На этот раз в ней было очень мало народу, стоял какой-то дворник и еще какой-то простолюдин.
Сторож и не выглядывал из своей перегородки. Раскольников прошел в следующую комнату. «Может, еще можно будет и не
говорить», — мелькало в нем. Тут одна какая-то личность из писцов, в приватном сюртуке, прилаживалась что-то писать у бюро. В углу усаживался еще один писарь. Заметова не было. Никодима Фомича, конечно, тоже не было.
— Она испортила мне всю жизнь, вы знаете, —
говорил он. — Она — все может. Помните — дурак этот,
сторож, такой огромный? Он — беглый. Это он менялу убил. А она его — спрятала, убийцу.
— И вот что еще хотел тебе сказать, — продолжал каким-то зазвеневшим вдруг голосом Митя, — если бить станут дорогой аль там, то я не дамся, я убью, и меня расстреляют. И это двадцать ведь лет! Здесь уж ты начинают
говорить.
Сторожа мне ты
говорят. Я лежал и сегодня всю ночь судил себя: не готов! Не в силах принять! Хотел «гимн» запеть, а сторожевского тыканья не могу осилить! За Грушу бы все перенес, все… кроме, впрочем, побой… Но ее туда не пустят.
«Бог, — как сам Митя
говорил потом, —
сторожил меня тогда»: как раз в то самое время проснулся на одре своем больной Григорий Васильевич.
Рассуждают же они так-с: она,
говорят, его боится, Дмитрия-то Федоровича (они его Митькой зовут-с), а потому ночью попозже задами ко мне пройдет; ты же,
говорит, ее
сторожи до самой полночи и больше.
— Трифон-то, — заговорил суетливо Митя, — Борисыч-то,
говорят, весь свой постоялый двор разорил: половицы подымает, доски отдирает, всю «галдарею»,
говорят, в щепки разнес — все клада ищет, вот тех самых денег, полторы тысячи, про которые прокурор сказал, что я их там спрятал. Как приехал, так,
говорят, тотчас и пошел куролесить. Поделом мошеннику!
Сторож мне здешний вчера рассказал; он оттудова.
Я
говорю: официально — потому что Петр Федорович, мой камердинер, на которого была возложена эта должность, очень скоро понял, во-первых, что мне неприятно быть провожаемым, во-вторых, что самому ему гораздо приятнее в разных увеселительных местах, чем в передней физико-математического факультета, в которой все удовольствия ограничивались беседою с двумя
сторожами и взаимным потчеванием друг друга и самих себя табаком.
Воздушная Катерина задрожала. Но уже пан Данило был давно на земле и пробирался с своим верным Стецьком в свои горы. «Страшно, страшно!» —
говорил он про себя, почувствовав какую-то робость в козацком сердце, и скоро прошел двор свой, на котором так же крепко спали козаки, кроме одного, сидевшего на сторо́же и курившего люльку. Небо все было засеяно звездами.
Я, конечно, ничего ни с кем не
говорил, но отец с матерью что-то заметили и без меня. Они тихо
говорили между собой о «пане Александре», и в тоне их было слышно искреннее сожаление и озабоченность. Кажется, однако, что на этот раз Бродский успел справиться со своим недугом, и таким пьяным, как других письмоводителей, я его не видел. Но все же при всей детской беспечности я чувствовал, что и моего нового друга
сторожит какая-то тяжелая и опасная драма.
Священник
говорил жениху: «Возвеличися, женише, яко же Авраам…» Когда же после венчания церковь опустела и запахло гарью от свечей, которые спешил тушить
сторож, то стало грустно.
А вот и любовь. Ссыльнокаторжный Артем, — фамилии его не помню, — молодой человек лет 20, служил в Найбучи
сторожем при казенном доме. Он был влюблен в аинку, жившую в одной из юрт на реке Найбе, и,
говорят, пользовался взаимностью. Его заподозрили как-то в краже и в наказание перевели в Корсаковскую тюрьму, то есть за 90 верст от аинки. Тогда он стал бегать из поста в Найбучи для свидания с возлюбленной и бегал до тех пор, пока его не подстрелили в ногу.
— «Ну, а я,
говорю, не обличу себя, что, по недостатку средств, употребляю училищного
сторожа, Яковлевича, для собственных услуг.
— Сейчас… сейчас… —
говорил сторож, водя пальцем по рубрикам. — Третьего дня… стало быть, в субботу… в субботу… Как
говоришь, фамилия-то?
— Говорил-с! — повторил Салов. — И у него обыкновенно были две темы для разговоров, это — ваше сценическое дарование и еще его серые из тонкого сукна брюки, которые он очень берег и про которые каждое воскресенье
говорил сторожу: «Вычисти, пожалуйста, мне мои серые брюки получше, я в них пойду погулять».
— Барин послал: «Позови,
говорит,
сторожа!» — толковал ему Ванька.
Где власть? где, спрашиваю вас, власть? Намеднись прихожу за справкой в департамент Расхищений и Раздач 34 — был уж второй час — спрашиваю: начальник отделения такой-то здесь? — Они,
говорят, в три часа приходят. — А столоначальник здесь? — И они,
говорят, раньше как через час не придут. — Кто же, спрашиваю, у вас дела-то делает? — Так, поверите ли, даже
сторожа смеются!
Можешь себе представить, — перед самым выпуском мы пошли втроем курить, — знаешь эту комнатку, что за швейцарской, ведь и при вас, верно, так же было, — только можешь вообразить, этот каналья
сторож увидал и побежал сказать дежурному офицеру (и ведь мы несколько раз давали на водку
сторожу), он и подкрался; только как мы его увидали, те побросали папироски и драло в боковую дверь, — знаешь, а мне уж некуда, он тут мне стал неприятности
говорить, разумеется, я не спустил, ну, он сказал инспектору, и пошло.
— Чудак, братец, ты! Это уж не я, а цифра
говорит… Наука, братец, такая есть, арифметикой называется… уж она, брат, не солжет! Ну, хорошо, с Уховщиной теперь покончили; пойдем-ка, брат, в Лисьи Ямы, давно я там не бывал! Сдается мне, что мужики там пошаливают, ой, пошаливают мужики! Да и Гаранька-сторож… знаю! знаю! Хороший Гаранька, усердный
сторож, верный — это что и
говорить! а все-таки… Маленько он как будто сшибаться стал!
Если в нашей палате не было у кого купить, посылали
сторожа в другую арестантскую палату, а нет — так и в солдатские палаты, в «вольные», как у нас
говорили.
Подходит один с папироской — это доктор, и, не глядя в лицо рекрута, а куда-то мимо, гадливо дотрагивается до его тела и меряет, щупает и велит
сторожу разевать ему рот, велит дышать, что-то
говорить.
Или, что еще удивительнее, в остальном разумный и кроткий человек, только оттого, что на него надета бляха или мундир и ему сказано, что он
сторож или таможенный солдат, начинает стрелять пулей в людей, и ни он, ни окружающие не только не считают его в этом виноватым, но считают его виноватым, когда он не стрелял; не
говорю уже про судей и присяжных, приговаривающих к казням, и про военных, убивающих тысячи без малейшего раскаяния только потому, что им внушено, что они не просто люди, а присяжные, судьи, генералы, солдаты.
Отвечала не спеша, но и не задумываясь, тотчас же вслед за вопросом, а казалось, что все слова её с трудом проходят сквозь одну какую-то густую мысль и обесцвечиваются ею. Так,
говоря как бы не о себе, однотонно и тускло, она рассказала, что её отец,
сторож при казённой палате, велел ей, семнадцатилетней девице, выйти замуж за чиновника, одного из своих начальников; муж вскоре после свадьбы начал пить и умер в одночасье на улице, испугавшись собаки, которая бросилась на него.
Его призвал министр и
говорил, как нежный отец, так трогательно и так хорошо, что экзекутор, случившийся при этом, прослезился, несмотря на то, что его нелегко было тронуть, что знали все
сторожа, служившие под его начальством, — и это не помогло.
Меня настолько это заинтересовало, что я вышел из трамвая и спрашиваю у
сторожа: «Скажите, пожалуйста, а кто она теперь, при советской власти?» Он спрашивает: «Кто?» Я
говорю: «Курица».
Опять на холоду, опять без квартиры, опять иду к моим пьяницам-портным… До слез жаль теплого, светлого угла, славных сослуживцев-сторожей, милых мальчиков… То-то обо мне разговору будет! [С лишком через двадцать лет я узнал о том, что
говорили тогда обо мне после моего исчезновения в прогимназии.]
В театр впервые я попал зимой 1865 года, и о театре до того времени не имел никакого понятия, разве кроме того, что читал афиши на стенах и заборах. Дома у нас никогда не
говорили о театре и не посещали его, а мы, гимназисты первого класса, только дрались на кулачки и делали каверзы учителям и
сторожу Онисиму.
— Нет, брат Данило! — сказал Суета. — Не
говори, он даром смотреть не станет: подлинно господь умудряет юродивых! Мартьяш глух и нем, а кто лучше его справлял службу, когда мы бились с поляками? Бывало, как он стоит
сторожем, так и думушки не думаешь, спи себе вдоволь: муха не прокрадется.
Лука. Добрый,
говоришь? Ну… и ладно, коли так… да! (За красной стеной тихо звучит гармоника и песня.) Надо, девушка, кому-нибудь и добрым быть… жалеть людей надо! Христос-от всех жалел и нам так велел… Я те скажу — вовремя человека пожалеть… хорошо бывает! Вот, примерно, служил я
сторожем на даче… у инженера одного под Томском-городом… Ну, ладно! В лесу дача стояла, место — глухое… а зима была, и — один я, на даче-то… Славно-хорошо! Только раз — слышу — лезут!
Рано утром он уже стоял в углу большого двора у жёлтой конурки с крестом на крыше. Седой, горбатый
сторож, отпирая дверь,
говорил...
Я тоже уважал Тита и нежно любил его. Я часто помогал ему в «сочинениях», и его «зубрежка» подавала повод к моим шуткам. Но я ничего не скрывал от Тита и слушал его советы в житейских делах. Я уже
говорил о том, как я собирался облагодетельствовать семью дорожного
сторожа в будущем… Меня глубоко трогало то, что Тит, не вдаваясь «в философию», часто носил им сахар и булки, о чем я как-то забывал…
Швейцар или,
говоря точнее, переодетый больничный
сторож, хоть господа и кушали, пошел и отрапортовал, что приехал какой-то граф просить о чем-то!..
Рассказывает, что у них уж не бьют учеников, как, бывало, нас все, от Петра Андреевича Аз — на, нашего инспектора, до его наперсника
сторожа Леонова, которого Петр Андреевич не отделял от себя и, приглашая учеников «в канцелярию»,
говорил обыкновенно: «Пойдем, мы с Леоновым восписуем тя».
Князь
говорил мне, что и он тоже будет работать и что, заработав денег, мы поедем морем до Батума. В Батуме у него много знакомых, и он сразу найдёт мне место дворника или
сторожа. Он хлопал меня по плечу и покровительственно
говорил, сладко прищёлкивая языком...
Не один раз Наталья хотела пожаловаться матери на мужа за то, что он не верит ей и велел горбуну
сторожить её, но всегда что-то мешало Наталье
говорить об этом.
Тихон Вялов умело засыпал могилу, помогая
сторожу кладбища, у могилы, остолбенело вытянувшись, стоял Мирон, а горбатый монах тихо, жалобно
говорил Наталье...
Так
говорит она самой себе и легкими, послушными шагами бежит по дороге к городу. У Навозных ворот около стены сидят и дремлют в утренней прохладе двое
сторожей, обходивших ночью город. Они просыпаются и смотрят с удивлением на бегущую девушку. Младший из них встает и загораживает ей дорогу распростертыми руками.
— Сегодня утром на рассвете, — бормотала Марья Власьевна, — прибежал
сторож,
говорит: «У доктора выстрел в квартире…»
— Не церкви, —
говорит, — я
сторож, а скоту: пастух я, пастухом родился и так умру! Вот — скоро отойду от церкви в поле.
Он обращался с ним высокомерно и грубо, задерживал жалованье и вмешивался в преподавание, и, чтобы окончательно выжить его, недели за две до праздника определил в школу
сторожем дальнего родственника своей жены, пьяного мужика, который не слушался учителя и при учениках
говорил ему дерзости.
Зыбкина. Одного я понять не могу: в этакой крепости сидючи, за пятью замками, за семью
сторожами, только и свету, что в окне, — как тут влюбиться? Мечтай, сколько хочешь, а живого-то нет ничего. Ведь чтоб влюбиться очень-то, все-таки и видеться нужно, и
поговорить хоть немножко.
Но больной, уже лежавший на постели в привычной позе со скрещенными руками, начал
говорить такую чепуху, что
сторож только молча снял с него забытый им в поспешном бегстве колпак с красным крестом и ушел.
Матрена. К священнику, что ли, пошел — не знаю… Меня вот
сторожем приставил. «Сидите,
говорит, мамонька, тут, чтобы шагу никуда Лизавета не могла сделать». Всю одежду с нее теплую и обувку обобрал и запер: сиди, пес, арестанкой, и не жалею я ее нисколько — сама на себя накликает это.
—
Говорят вам, назовите зачинщиков и просите прощения! —
говорил он по временам задыхающимся от бешенства голосом, но, не получая ответа, махал рукой, и
сторожа продолжали свое дело.
— Разве… вот что… Хотите, ночуйте в театре? Я
говорил об этом
сторожу, но он, дурак, боится.
Сторож (выходя из себя). Тут петь нельзя! Вам
говорят! А то с бульвара прогоню!
Сторож (сердито). Вам
говорят!
Макар Алексеич сокрушается, что скажут его превосходительство, увидев его плачевный вицмундир,
говорит, что пьет чай; собственно, для других, до глубины души возмущается насмешкою департаментского
сторожа, не давшего ему щетки почистить шинель, под тем предлогом, что об его шинель казенную щетку можно испортить…
И у всех будущее это представлялось светлым и хорошим, даже у того мальчика из одиннадцатой палаты, который однажды утром был перенесен
сторожами в отдельный номер, а затем неведомо куда исчез — «выписался», как
говорили няньки.